Ильф и Петров в блоге...

ЖУРНАЛИСТ ОШЕЙНИКОВ

Поздно ночью журналист Ошейников сидел за столом и сочинял художественный очерк.
Тут, конечно, удобно было бы порадовать читателя экстренным сообщением о том, что мягкий свет штепсельной лампы бросал причудливые блики на лицо пишущего, что в доме было тихо, и лишь поскрипывали половицы, да где-то (далеко-далеко) брехала собака.
Но к чему все эти красивые литературные детали? Современники все равно не оценят, а потомки проклянут.
В силу этого будем кратки.
Тема попалась Ошейникову суховатая - надо было написать о каком-то юбилейном заседании. Развернуться на таком материале было трудно. Но Ошейников не пал духом, не растерялся.
"Ничего, - думал он, - возьму голой техникой. Я, слава богу, набил руку на очерках".
Первые строчки Ошейников написал не думая. Помогали голая техника и знание вкусов редактора.
"Необъятный зал городского драматического театра, вместимостью в двести пятьдесят человек, кипел морем голов. Представители общественности выплескивались из амфитеатра в партер, наполняя волнами радостного гула наше гигантское театральное вместилище".
Ошейников попросил у жены чаю и продолжал писать:
"Но вот море голов утихает. На эстраде появляется знакомая всем собравшимся могучая, как бы изваянная из чего-то фигура Антона Николаевича Гусилина. Зал разражается океаном бесчисленных аплодисментов".
Еще десять подобных строчек легко выпорхнули из-под пера журналиста. Дальше стало труднее, потому что надо описать новую фигуру - председателя исполкома тов. Чихаева. Фигура была новая, а выражения только старые. Но и здесь Ошейников, как говорится, выкрутился.
"За столом президиума юбилейного собрания энергичной походкой появляется лицо тов. Чихаева. Зал взрывается рокочущим прибоем несмолкаемых рукоплесканий. Но вот клокочущее море присутствующих, пенясь и клубясь бурливой радостью, входит в берега сосредоточенного внимания".
Ошейников задумался.
"Входит-то оно входит, а дальше что?"
Он встал из-за стола и принялся нервно прогуливаться по комнате. Это иногда помогает, некоторым образом заменяет вдохновение.
"Так, так, - думал он, - этого Чихаева я описал неплохо. И фигура Гусилина тоже получилась у меня довольно яркая. Но вот чувствуется нехватка чисто художественных подробностей".
Мысли Ошейникова разбредались.
"Черт знает что, - размышлял он, - второй год обещают квартиру в новом доме и все не дают. Илюшке Качурину дали, этому бандиту Фиалкину дали, а мне..."
Вдруг лицо Ошейникова озарилось нежной детской улыбкой. Он подошел к столу и быстро написал:
"По правую руку от председателя собрания появилась уверенная, плотная, крепкая бритая фигура нашего заботливого заведующего жилищным отделом Ф.3. Грудастого. Снова вскипает шум аплодисментов".
- Ах, если бы две комнаты дал! - страстно зашептал автор художественного очерка. - Вдруг не даст? Нет, даст. Теперь должен дать.
Для полного душевного спокойствия он все-таки вместо слов "шум аплодисментов" записал "грохот оваций" и щедро добавил:
"Тов. Грудастый спокойным взглядом выдающегося хозяйственника обводит настороженно притихшие лица первых рядов, как бы выражающие общее мнение: "Уж наш т. Грудастый не подкачает, уж он уверенно доведет до конца стройку и справедливо распределит квартиры среди достойнейших".
Ошейников перечел все написанное. Очерк выглядел недурно, однако художественных подробностей было еще маловато.
И он погрузился в творческое раздумье. Скоро наступит лето, засверкает солнышко, запоют пташки, зашелестит мурава... Ах, природа, вечно юная природа... Лежишь в собственном гамаке на собственной даче...
Ошейников очнулся от грез.
"Эх, и мне бы дачку!" - подумал он жмурясь.
Тут же из-под пера журналиста вылились новые вдохновенные строки:
"Из группы членов президиума выделяется умный, как бы освещенный весенним солнцем, работоспособный профиль руководителя дачного подотдела тов. Куликова, этого неукротимого деятеля, кующего нам летний, здоровый, культурный, бодрый, радостный, ликующий отдых. Невольно думается, что дачное дело - в верных руках".
Муки художественного творчества избороздили лоб Ошейникова глубокими морщинами.
В комнату вошла жена.
- Ты знаешь, - сказала она, - меня беспокоит наш Миша.
- А что такое?
- Да вот все неуды стал из школы приносить. Как бы его не оставили на второй год,
- Стоп, стоп, - неожиданно сказал журналист. - Это очень ценная художественная деталь. Сейчас, сейчас.
И в очерке появился новый абзац.
"Там и сям мелькает в море голов выразительнее лицо и внушающая невольное уважение фигура заведующего отделом народного образования тов. Калачевского. Как-то мысленно соединяешь его фигуру с морем детских личиков, так жадно тянущихся к культуре, к знанию, к свету, к чему-то новому".
- Вот ты сидишь по ночам, - сказала жена, - трудишься, а этот бездельник Фиалкин получил бесплатную каюту на пароходе.
- Не может быть!
- Почему же не может быть? Мне сама Фиалкина говорила. На днях они уезжают. Замечательная прогулка. Туда - неделю, назад - неделю. Их, кажется, даже будут кормить на казенный счет.
- Вот собака! - сказал Ошейников, бледнея. - Когда это он успел? Ну, ладно, не мешай мне со своей чепухой.
Но рука уже сама выводила горячие, солнечные строки:
"А вот нет-нет да мелькнет из-за любимых всеми трудящимися спин руководителей области мужественный и глубоко симпатичный анфас начальника речного госпароходства Каюткина, показывающего неисчерпаемые образцы ударной, подлинно водницкей работы".
- Что-то у меня в последнее время поясница поламывает, - продолжала жена. - Хорошо бы порошки достать, только нигде их сейчас нет.
- Поламывает? - встрепенулся очеркист. - А вот мы сейчас тебе пропишем твои порошки.
Ошейников вытер пот и, чувствуя прилив творческих сил, продолжал писать:
"В толпе зрителей мелькает знаменитое во веем городе пенсне нашего любимого заведующего здравотделом..."
Под утро очерк был готов. Там были упомянуты все - и директор театра, и администратор кино "Голиаф", и начальник милиции, и даже заведующий пожарным отделом ("...чей полный отваги взгляд..."). Заведующего очеркист вставил на случай пожара.
- Будет лучше тушить, - сладострастно думал он, - энергичнее, чем у других.
В свое художественное произведение он не вписал только юбиляра.
- Как же без юбиляра? - удивилась жена. - Ведь сорок лет беспорочной деятельности в Ботаническом саду.
- А на черта мне юбиляр? - раздраженно сказал Ошейников. - На черта мне Ботанический сад! Вот если бы это был фруктовый сад, тогда другое дело!
И он посмотрел на жену спокойным, светлым, уничтожающим взглядом.

1933


Журналист Ошейников. - Впервые опубликован в "Литературной газете", 1937, э 25, 10 мая. Написан в 1933 году. Фельетон не переиздавался.
Печатается по тексту "Литературной газеты".

Ильф и Петров в блоге...

Страничка Ильфа и Петрова.

чтобы проветрить мозги, чтобы стать мудрее.

• Мне хочется ехать.
• Лентяй.
• Бродят по городу старухи.
• Черное море волнуется.
  
• Журналист Ошейников.
  

про Ильфа и Петрова (серия)

Когда я первый раз читал этот фельетон на Палмике в автобусе когда ехал на работу, то я заплакал, почти заплакал, всё таки как-то не очень прилично плакать в автобусе, даже если я ученик Иисуса. У меня на глазах так и застыли слезы, слезы о геройстве моего народа, когда я понимаю, что мы - это не советская власть, не демократы, не "истинно православные", а мы - это русские люди, способные на ущемление себя, чтобы следующим поколениям было лучше, чтобы людям терпящим бедствие стало лучше, чтобы соседней стране не стало хуже от своих дурных правителей. Когда я редактировал этот пост и перечитывал фельетон на работе, я заплакал, не очень прилично плакать на работе, я можно сказать почти заплакал - слезы просто застыли у меня на глазах. Время идет вперед, а мы повторяем свою дурь с каждым годом и витком времен.
Господи исцели нас!!!


ЧЕРНОЕ МОРЕ ВОЛНУЕТСЯ


Его обычно тусклые глаза заблестели.
(Фраза из какого-то романа)

Иван Александрович Паник находился в мрачной задумчивости.
Товарищ Паник - директор советского нефтеналивного флота, и, естественно, мысли его носили более возвышенный характер, чем мысли рядовых граждан города Туапсе.
Итак, Иван Александрович размышлял.
"Работать по-новому! Мало того, по-новому руководить! Легко говорится, а как это сделать! Кажется, и так операции пароходства идут замечательно. Надо прямо и открыто сказать, что дело Совтанкера в верных руках. План неуклонно, с подлинной непримиримостью, выполняется на все восемьдесят процентов. Установочка правильная. Порядочек полный. Руководство осуществляю я лично, - значит, и с этой стороны все обстоит прекрасно. Что же все-таки еще сделать? Может быть, послать приветствие съезду писателей? Кажется, послали. Озеленить мой кабинет? Озеленили. А может быть, высечь море? Уже высекли. Ксеркс высек. Так сказать, перехватил инициативу. Смотрите пожалуйста, царь, а догадался. Что же делать?"
Положение было безвыходное.
Иван Александрович нервно подписывал бумажки и смотрел в окно. Из порта медленно выходил длинный черный танкер.
- Плавают, - с неудовольствием сказал Паник. - Хорошо капитанам. Борются себе с морской стихией и горя не знают. А ты сиди в закрытом помещении и руководи. И не просто руководи, а по-новому руководи. Это кто выходит на рейд? Какой пароход?
- "Грознефть", Иван Александрович.
- "Грознефть", - повторил Паник. - Разве это название - "Грознефть"?
Это просто невозможное название, какое-то мрачное, длинное. Трудно даже выговорить - "Грознефть"! Нет, этого так оставить нельзя."
Иван Александрович вышел из-за стола. И тут наступил момент, который надолго останется в истории советского нефтеналивного флота, - глаза И.А. Паника заблестели.
- Дайте-ка сюда списки, - сказал Паник.
- Капитанов?
- Нет, пароходов. Ну, ну, посмотрим. Ой, какие ужасные названия! "Союз металлистов", "Союз горняков", "Эмбанефть", "Советская нефть"... Нет, товарищи, надо работать по-новому. Это никуда не годится. Все к черту переименовать! Пишите: "Грознефть" переименовать в "Грозный". Короче и красивей.
- У нас "Грозный" уже есть.
- Ах, есть? Тем лучше. Тогда "Грозный" мы тоже переименуем. Пишите: "Грознефть" в "Грозный", а "Грозный" - тоже в какой-нибудь город. Например, в "Ялту". Записали? Пойдем дальше. Что у нас там?
- "Нефтесиндикат".
- "Нефтесиндикат"? - закричал Паник. - А вот мы его сейчас кэк трахнем! Тут нужно что-то светлое, лазурное, бодрое, жизнерадостное, куда-то зовущее. Ну, ну, думайте.
- Прекрасное название "Иван Паник", - застенчиво прошептал секретарь. - Чудное, лазурное, жизнера...
- Но, но, без подхалимства. А назовем мы его вот как: "Ше-бол-даев". Секретарь обкома, знаете? И название красивое, и работаем по-новому, и никакого подхалимства. Ну-с, двинулись дальше.
- Дальше идет "Советская нефть".
- Фу, какое длинное и нудное название. Сколько букв в этом названии?
- Четырнадцать.
- Ай-яй-яй! Давайте название покороче.
- "Новосибирск".
- Вы с ума сошли!
- "Полтава".
- Короче!
- Еще короче? Тогда "Минск". Короче не бывает.
- "Минск"? Сейчас посчитаем. Эм, и, эн, эс, ка. Пять букв. Не годится. Надо уложиться в четыре.
Персонал беззвучно зашевелил губами.
- "Баку"!
- Замечательно. Значит, "Советскую нефть" в - "Баку".
- А "Баку"?
- Что "Баку"?
- У нас давно уже есть пароходик "Баку". Такой, знаете, маленький,черненький.
- Ага! Ну это не страшно. "Баку" переименовать в "Лок-Батан", а "Союз металлистов" в...
Заперли двери, посетителям сказали, что Паник занят срочной, сверхурочной, ударной, оперативной работой, и продолжали трудиться.
Через три дня дело было сделано, - весь нефтеналивной флот был переименован. Паник повеселел. Теперь никому в голову не пришло бы сказать, что Иван Александрович работал и руководил по-старому. Все было новое.
Сказанного здесь совершенно достаточно, чтобы составить себе точное представление о бурной деятельности туапсинского директора. Однако главное еще только будет сообщено.
Прошлым летом пароход "Советская нефть", делая заграничный рейс, подошел к Суэцу. Тут ему пришлось ждать своей очереди для прохода канала. Существует международное правило, по которому грузовые суда должны уступать очередь пассажирским. А впереди "Советской нефти" находился громадный пассажирский пароход под французским флагом.
Внезапно на "Советскую нефть" с лоцманской станции передали приглашение от капитана французского парохода пройти вперед. "Советскую нефть", спасшую команду и пассажиров с горящего в Индийском океане "Жоржа Филиппара", узнали. И когда советский танкер проходил мимо француза, команда приветствовала его криками:
"Да здравствует "Советская нефть"! Да здравствует Советский Союз!"
Такие случаи не часто происходят в море. И немного есть пароходов, названия которых вызывали бы такие чувства у моряков всего мира. Таким образом, "Советская нефть" - это не просто название, состоящее из четырнадцати букв. Оно заключает в себе нечто большее.
Это символ мужества наших моряков. И чтобы не понять этого, надо совсем одичать в своем кабинете, не к ночи будь сказано об Иване Александровиче Панике.
Когда маляры вылезли на корму и стали закрашивать историческое название
танкера, моряки взволновались. Они протестовали, жаловались, писали заявления, личные и коллективные, но это не помогло. Море было высечено.
И "Советская нефть" стала называться "Баку". Это вызывало удивление не только среди советских моряков.
Когда новоиспеченное "Баку" прибыло в один из шведских портов, начальник этого порта долго вглядывался в знаменитые очертания танкера и ничего не мог понять. С виду "Советская нефть", а называется "Баку".
Он прибыл на пароход с визитом и все допытывался, почему пароход переименован.
- Разве это постыдное название - "Советская нефть"? - спрашивал швед.
Моряки отмалчивались. Объяснять начальнику порта, что у нас наряду с достижениями имеется и Паник, было скучно и противно.
Мы точно знаем, что случилось бы с Отто Юльевичем Шмидтом, если бы он попал под начальство Паника.
Иван Александрович сделал бы так: Шмидта переименовал бы в Сидорова, а Отто Юльевича превратил бы в Юрия Осиповича. А чтоб никто и никак уж не догадался, что перед ним стоит легендарный человек, то Иван Александрович еще сбрил бы Отто Юльевичу и бороду.
Так оно вернее.
Вот какие истории происходят на Черном море.
И ведь главное - все эти переименования ничем не вызваны, никому не были нужны, решительно не имели смысла.
А может, имели смысл? Может быть, Паник не такой уже наивный человек, как это кажется?
Например, пароход "Союз металлистов" был переименован в "Николай Янсон". Замнаркомвод.
Но не стоит сплетничать. Могут подумать, что вся сложная работа Паника по переименованиям танкеров была сделана только для этого легкого подхалимажа. Не будем сплетничать.

1934

Черное море волнуется. - Впервые опубликован в газете "Правда", 1934, э 272, 2 октября. Фельетон не переиздавался.
Печатается по тексту газеты "Правда".

про Ильфа и Петрова (серия)

Давненько не посещала наш блог сатира Ильфа и Петрова. Глупые люди конечно начнут выть и стонать - "Почему на христианском блоге есть произведения коммунистических-идолопоклонников-писателей-смехотворцев????". На что я, глупым людям, конечно посоветую посетить пост и отпустить свою дурь из своей головы, а затем вспомнить слова Проповедника - "Нет ничего нового на земле...". Смотрю я на наше время и постоянно лезут мысли, что мы не отличаемся от тех, кто был до нас. Человека так же, как и 100 лет назад тянет за собой лень, халтура и всё то, что мы можем обобщить словом "греховная испорченность", она не проходит, да и не сможет пройти от этого, от смены властей или правителей. Все, на что способны власти - это более или менее держать её в узде, и стараться минимизировать вред от неё, наносимый другим людям. Халтура как цвела во времена правления династий царей, как и во времена правления большевистской власти, так и во времена правления демократов (хотя звучит до ужаса глупо по смыслу, но реальность такова - именно правление демократов, а не демократии - когда правит страной народ, передавая власть из рук в руки своим периодическим избранникам). Остановить её нельзя приказом свыше. Она только расцветет сильнее, порождая при этом чиновническую коррупцию. Хуже всего - это не когда она просто бродит по земле и пытается урвать свой кусок хлеба за-просто-так, но когда мы сами готовы платить за то, чтобы увидеть её в голливудских фильмах, в русских фильмах, в произведениях около-литературных генераторов мыслей аля Дашкова и прочие с ними, в бесконечных бездарных и бесконечно тупых сериалах или аффтарских передачах. Необходимо нам сбросить с себя оковы порабощения ей, они проникают не только в умы людей этого мира, но и в умы учеников Христа, она сладкой убаюкивающей песенкой о не-требующих-много-времени-и-молитв-и-умственной-работы проповедях, песнях, стихах, сценках, общественной социальной работе проникает в нашу жизнь и порабощает её своей родной сестре-близнецу - глупости. Бог дал мне написать этот стих, пусть он будет для вас в определенном смысле руководством по обращению с ней. А жесткая сатира прекрасных писателей - и юмором и поводом к размышлению. Как пишет Клайв Льюис - "Проветрим мозги ветром времени"


БРОДЯТ ПО ГОРОДУ СТАРУХИ.


Авторы вынуждены обнажить перед общественностью некоторые интимные черты своего быта.
Они хотят рассказать, какое письмо пришло к ним на днях. Принято думать, что писатели завалены любовными секретками от неизвестных поклонниц. "Вчера я увидела вас на трамвайной подножке, и вы пленили бедное сердце. Ждите меня сегодня в пять у ЗРК. э 68, у меня в руках будет рыба (судак). Ида Р."
Может быть, Зощенко, как жгучий брюнет, и получает такие нежные записки, но мы лишены этой радости. Нам по большей части несут совсем другое - приглашение на товарищеский чай с диспутами или счета за электричество; бывает и просьба явиться на дискуссионный бутерброд, который имеет быть предложен издательством "Проблемы и утехи" по поводу зачтения вслух писателем Хаментицккм своей новой повести; бывают и письма читателей, где они предлагают сюжеты или просят указать, в чем смысл жизни.
А совсем недавно взобралась на шестой этаж старуха, маленькая старуха курьерша с розовым носиком и с глазами, полными слез от восхождения на такую высоту, и с полупоклоном вручила письмо.
И опять это не было любовное письмо от неизвестной трудящейся красавицы. Это не было даже приглашение почавкать за чайным столом на литературные темы. Письмо было гораздо серьезнее. Оно будило, звало куда-то в голубые дали.
"Уважаемый товарищ, шлем вам план (схематический) январского сборника "Весна" (приложение к журналу "Самодеятельное искусство"). Рассчитываем, товарищ, на ваше участие. Деревня ждет высококачественного репертуара. Отклик остро необходим".
В комнате на шестом этаже стало тихо. Как говорится, ворвалось дыхание чернозема, встала во весь рост проблема решительного поворота к деревне, которая правильно ждет высококачественного репертуара. Одним словом, захотелось включиться. Уж рисовались перед авторами различные картины их будущей деятельности. Они едут в деревню, изучают быт и сдвиги, следят за ломкой миросозерцаний, наполняют записные книжки материалами, вообще ведут себя, как Флоберы или Иваны Сергеевичи Тургеневы. И наконец, через год или два, произведение написано и сдано в сборник "Весна" (приложение к журналу "Самодеятельное искусство"). Вот как рисовалась авторам их деятельность по освоению деревенской тематики.
Но уж приложенный к письму план сборника одним махом разрушил чудный воздушный замок, возведенный по методу социалистического реализма. Оказалось, что никуда не надо ехать, что литература совсем не такая сложная штука, как до сих пор предполагали, что Флобер с Тургеневым были какие-то водевильные дурни и делали совсем не то, что нужно; оказалось, что все гораздо проще. Это ясно было из плана, в котором излагались требования и пожелания редакции:
1. За сжатые сроки сева (монолог).
2. Тягловая сила. Меньше нагруженности зимой, мобилизация кормов (сценка).
3. Тракторы. Заблаговременный ремонт, запасные части, горючее, смазка (обозрение).
4. Семена, зерно, картофель и т. д. (пьеса). Общественное питание, бронь продуктов к севу (куплеты).
На создание всей этой пролетарско-колхозной литературы давался штурмовой срок - пятнадцать дней. Пришлось укладываться, впихиваться в эти тесные рамки. Деревня ждала, надо было торопиться.
- Успеем?
- Очевидно, редакция находит срок достаточным. Им виднее. Они все-таки ближе к земле.
- Что ж нам взять? Меня, например, волнует пункт четвертый. Пьеса. "Семена, зерно, картофель и т.д.". Прекрасная тема.
- Сомневаюсь. Чего-то тут не хватает. Зерно! Картофель! Какая тут может быть коллизия?
- А "и т.д."? В этом "и т.д." что-то есть. Тут кое-что можно построить. Если не пьесу, то драматический этюд.
- Но, позвольте, редакция не хочет этюда. В этой теме она видит пьесу. А нам надо с ними считаться. Они все-таки ближе к земле.
- Да, они ближе - это верно.
- Вот пункт второй - это типичная пьеса - "Тягловая сила". Тут чувствуется что-то драматургическое. "Меньше нагруженности зимой, мобилизация кормов". МХАТ! Метерлинк! Пять актов с соевым апофеозом!
- Чувствуется-то оно чувствуется. Но люди просят сценку, а не драму. Ведь они знают, что надо деревне. Они ближе к земле.
- Да. Плохо. Они ближе. А мы дальше.
- Может, напишем обозрение по пункту третьему? Название, как в циркуляре - "Тракторы". Да и акты уже размечены, ничего не надо придумывать. Акт первый - "Заблаговременный ремонт". Акт второй - "Запасные части". Акт третий - "Горючее и смазка".
- А не лучше ли сделать из этого водяную пантомиму? Не придется писать диалоги, не так совестно будет. А? Ей-богу, сделаем водяную!
Незаметно для самих себя авторы (еще полчаса назад честные и голубоглазые) заговорили ужасающим языком халтурщиков. А еще немножко позже, хихикая и радуясь тому, что дело можно будет сварганить не в пятнадцать дней, а в полчаса, они налегли на пункт четвертый, любезно предложенный редакцией "Самодеятельного искусства" - "Общественное питание, бронь продуктов к севу (куплеты)".
Заготовил Митька бронь,
Митька бронь,
Митька бронь,
Будет сыт у Митьки конь,
Митькин конь,
Митькин конь.
- Теперь давай отрицательного типа!
- Вот это правильно. После положительного полагается отрицательный.
- А не наоборот? Кажется, после отрицательного положительный?
- Все равно. Если им понадобится, они переставят. Они ближе к земле.
Не готов Егорка к севу,
Не подвез продуктов к хлеву,
Зацепился за овин -
Бронь рассыпал, сукин сын.
Дело ладилось. Сейчас даже пьеса "Семена, зерно, картофель" не казалась уже такой туманной, как раньше. А "Тягловая сила" так и просилась в сценку. Авторы на глазах превращались в труху. Уже почти готов был высококачественный репертуар для деревни, как вдруг они остолбенело уставились друг на друга и, не сговариваясь, изорвали в
клочки бронь-куплеты. Потом, также не уславливаясь, потянулись к змей-искусительному плану и снова стали в него вчитываться. Нет! Все верно. Официальное учреждение в документе, напечатанном на папиросной бумаге, предлагало срочно изготовить халтуру, ибо что же другое можно написать в штурмовой срок на тему: "Годовой производственный план. Производственные совещания между колхозами, реальный документ борьбы за
урожай, севооборот и расстановка рабочей силы".
Решительно можно сказать, что на этом месте письмо теряет значение интимной черты из быта авторов. Оно делается гораздо серьезнее. Это сигнал бедствия в литературе. По всему городу бродят старушки с разносными книгами. Они взбираются на этажи и с полупоклонами вручают литераторам ведомственные циркуляры, долженствующие вызвать расцвет отечественного искусства. Кто может поручиться, что не сидит уже за колеблющимися фанерными стенками своего кабинета какой-нибудь чемпион - администратор среднего веса и не сочиняет гадкий меморандум:
"Писатель, стоп! Комсомол ждет высококачественного репертуара. Штурмуй молодежную тематику! Срок сдачи материала двадцать четыре часа.
План.
1. За многомиллионный комсомол (балет).
2. Вопросы членства и уплата взносов (опера).
3. Освоение культнаследства прошлого (куплеты).
4. Организационная схема взаимоотношений обкомов ВЛКСМ с райкомами ВЛКСМ (скетч на десять минут)".
И куплет, в котором организованный Лешка усвоил наследие, а недопереварившийся в котле Мотька такового недоусвоил, будет изготовлен в аварийном порядке не в двадцать четыре часа, а в три минуты, потому что этим путем халтура легализуется, поощряется и даже пламенно приветствуется. И плетутся по городу старушки, кряхтя, поднимаются они на этажи, двери перед ними распахнуты, уже готовы перья и пишущие машинки, и чадные
ведомственные розы расцветают в садах советской литературы.

1933

Бродят по городу старухи. - Впервые опубликован в газете "Комсомольская правда", 1933, э 140, 18 июня.
Печатается по тексту Собрания сочинений в четырех томах, т. III, "Советский писатель", М. 1939.

про Ильфа и Петрова (серия)

Продолжаю серию по Петрову. Теперь "Лентяй". Людям порой кажется, что время в которое они живут - оно самое подвижное, самое продвинутое, и только в нем появляются такие проблемы как "офисно-планктонность", так как только наше продвинутое время офисов, мерчендайзеров и прочих менеджеров и есть самое живое, с его взлетами и болезнями. И людям совсем невдомек, что все их проблемы так или иначе были во все времена у всех людей...

ЛЕНТЯЙ

Ровно в девять часов утра небольшая комната сектора планирования наполнилась сотрудниками. Прогремел железный футляр, который сняли с ундервуда и поставили на подоконник, захлопали ящики письменных столов, и рабочий день начался.
Последним явился Яков Иванович Дубинин. - Салют! - сказал он жизнерадостно. - Здравствуйте, Федор Николаевич, здравствуйте, Людмила Филипповна. Остальным - общий привет. Но, повернувшись к своему столу и увидев на нем большую кучу деловых папок, он сразу увял. Некоторое время он сидел, тупо глядя на бумаги, потом встрепенулся и развернул "Правду".
- Ого! - сказал он минут через десять. - Немцы-то, а? "Эр нувель" пишет...
Сектор безмолвствовал. Дубинин, конечно, понимал, что надо бы заняться планированием, но какая-то неодолимая сила заставила его перевернуть страницу и углубиться в чтение большой медицинской статьи.
- Товарищи, - внезапно воскликнул он, высоко подымая брови, - вы только смотрите, что делается! Вы читали сегодняшнюю "Правду"?
Трудолюбивые сотрудники подняли на него затуманенные глаза, а Людмила Филипповна на минуту даже перестала печатать.
- Можно будет рожать без боли! Здорово, а?
Он так взволновался, как будто бы сам неоднократно рожал и испытывал при этом ужасные страдания. Машинка снова застучала, а Яков Иванович принялся читать дальше. Он добросовестно прочитывал все по порядку, не пропуская ни одного столбца и бормоча:
- А сев ничего. Сеют, сеют, засевают. Что-то в этом году в грязь не сеют? А может, сеют, но не пишут? Ну-с, пойдем дальше. Ого! Опять хулиганы! Я бы с ними не стеснялся, честное слово! Профессор Пикар приехал в Варшаву. Я бы лично никогда не полетел в стратосферу. Хоть вы меня озолотите... Ну-с, в Большом театре сегодня "Садко", билеты со штампом "Град Китеж" действительны на двадцать восьмое. Дальше что? Концерт Беаты Малкин... Вечер сатиры и юмора при участии лучших сил... Партколлегия вызывает в комнату э 598 товарища Никитина... Так, так... Телефоны редакции... Уполномоченный Главлита 22624...
Дубинин озабоченно посмотрел на часы: было всего только одиннадцать.
- Да, а "Известия" где? - деловито закричал он. - Дайте мне "Известия". Федор Николаевич, где "Известия"? Вечно эта проклятая курьерша куда-то их засовывает.
- Сегодня "Известий" нет, - сухо ответил Федор Николаевич.
- Как нет?
- После выходного "Известий" никогда не бывает.
Яков Иванович даже изменился в лице, когда понял, что читать больше нечего. В тоске он захрустел пальцами и четверть часа сидел, не будучи в силах пошевелиться. Потом собрался с духом и стал изготовлять картонный переплетик для своего паспорта. Он долго и старательно что-то резал, клеил и, высунув язык, выводил надпись: "Я.И. Дубинин". К часу дня грандиозный труд был закончен. Приближалась роковая минута, когда придется все-таки заняться планированием. Яков Иванович отвернулся от письменного стола брезгливо, как кот, которому пьяный шутник сует в нос дымящуюся папиросу. Он даже фыркнул от отвращения. За окном шумели голые весенние ветки.
- Сегодня солнечно, но ветрено, - сообщил Яков Иванович, набиваясь на разговор.
- Не мешайте работать, - ответила Людмила Филипповна.
- Я, кажется, всем здесь мешаю, - обидчиво сказал Дубинин. - Что ж, я могу уйти.
И он ушел в уборную, где сидел сорок минут, думая о нетоварищеском, нечутком отношении к нему сотрудников сектора планирования, о профессоре Пикаре и о том, что билеты на "Град Китеж" действительны на двадцать восьмое.
"Вот черт, - думал он, - ходят же люди по театрам. Времени у них сколько угодно, вот они и шляются".
В свой сектор Дубинин вернулся томный, обиженный.
- К вам посетитель приходил, - сказала Людмила Филипповна. - Относительно запланирования стеклянной тары. Он ждет в коридоре.
- Знаю без вас, - сурово сказал Яков Иванович. - Сейчас я с ним все вырешу. Уж, извините за выражение, человеку в уборную сходить нельзя.
Но в эту минуту его позвали к начальнику.
- Слушайте, товарищ Дубинин, - сердито сказал начальник. - Оказывается, вы сегодня опять опоздали на десять минут к началу служебных занятий. Это что ж получается? Не планирование, а фланирование. Вы понимаете, что такое десять минут, украденные у государства? Я вынужден объявить вам выговор в приказе. Я вас не задерживаю больше, товарищ Дубинин. Можете идти.
"Не задерживаю", - горько думал Яков Иванович, медленно идя по коридору.
-"Фланирование"! Скажите пожалуйста, какой юморист. Тут работаешь как зверь, а он... бюрократ паршивый! Городовой в пиджаке!"
- Нет, я этого так не оставлю, - кричал он в отделе, заглушая шум машинки. - Да, я опоздал на десять минут. Действительно, на десять минут я опоздал. Ну и что? Разве это дает ему право обращаться со мной, как со скотом? "Я вас не задерживаю!.." Еще бы он меня задержал, нахал. "Можете идти!" Что это за тон? Да, и пойду! И буду жаловаться!
Он хватал сотрудников за руки, садился на их столы и беспрерывно курил. Потом сел на свое место и принялся сочинять объяснительную записку.
"Объяснительная записка", - вывел он посредине листа.
Он сбегал в соседний сектор, принес оттуда красных чернил и провел под фиолетовым заглавием красивую красную черту.
- Товарищ Дубинин, - сказал тихий Федор Николаевич, - готовы у вас плановые наметки по Южному заводу?
- Не мешайте работать! - заревел Яков Иванович. - Человека оскорбили, втоптали в грязь! Что ж, ему уже и оправдаться нельзя, у него уже отнимают последнее право, право апелляций?
Федор Николаевич испуганно нагнул голову и притаился за своим столом.
- Я им покажу! - ворчал Дубинин, приступая к созданию объяснительной записки.
"25-го сего месяца я был вызван в кабинет товарища Пытлясинского, где подвергся неслыханному..."
Он писал с громадным жаром, разбрызгивая чернила по столу. Он указывал на свои заслуги в области планирования. Да, именно планирования, а не фланирования.
"Конечно, острить может всякий, но обратимся к непреложным фактам. Инкриминируемое мне опоздание на десять минут, вызванное трамвайной пробкой на площади имени Свердлова..."
- Пришел товарищ Дубинин? - раздался голос. - Я, собственно говоря, поджидаю его уже два часа.
- Что? - сказал Дубинин, обратив к посетителю страдающий взгляд.
- Я, товарищ, по поводу стеклянной тары.
- Вы что, слепой? - сказал Яков Иванович гнетущим шепотом. - Не видите, что человек занят? Я пишу важнейшую докладную записку, а вы претесь со своей стеклянной тарой. Нет у людей совести и чувства меры, нет, честное слово, нет!
Он отвернулся от посетителя и продолжал писать:
"Десятиминутное опоздание, вызванное, как я уже докладывал, образовавшейся на площади имени Свердлова пробкой, не могло по существу явиться сколько-нибудь уважительной причиной для хулиганского выступления тов. Пытлясинского и иже с ним..."
В половине пятого Дубинин поднялся из-за стола.
- Так и есть, - сказал он. - Полчаса лишних просидел в этом проклятом, высасывающем всю кровь учреждении. Работаешь как дикий зверь, и никто тебе спасибо не скажет.
Объяснительную записку он решил дописать и окончательно отредактировать на другой день.

Ильф и Петров...

про Ильфа и Петрова (серия)

Люблю я Ильфа и Петрова. Вот просто - люблю, как то необъяснимо, какой-то странной любовью. Любовь эта началсь не с бравых похождений аферистов в "12 стульях" и "Золотом Теленке" (но и ими продолжилась впоследствии), а с фельетонов. Короткими меткими рассказами писателю жестко бьют по непроффессионализму, лени, халтуре, перегибам властей, и всегда попадают в точку - ведь они находились в единстве с тем, что происходило в то время и били по тому, что оттаскивало страну от курса властей. Как нам теперь не достает современных Ильфов и Петровых, которые будут современным понятным каждому человеку показывать, что такое современная Россия и какой курс она ведёт. Но принципы, принципы, эти никогда не изменяющиеся штучки! Вот это истинный блеск! Они современны - точно так же и сейчас. Буду периодически выкладывать самые интересные рассказы из их творчества И первый - "Мне хочется ехать"

МНЕ ХОЧЕТСЯ ЕХАТЬ

Человек внезапно просыпается ночью. Душа его томится. За окном качаются уличные лампы, сотрясая землю, проходит грузовик; за стеной сосед во сне вскрикивает: "Сходите? Сходите? А впереди сходят?" - и опять все тихо, торжественно.
Уже человек лежит, раскрыв очи, уже вспоминается ему, что молодость прошла, что за квартиру давно не плачено, что любимые девушки вышли замуж за других, как вдруг он слышит вольный, очень далекий голос паровоза.
И такой это голос, что у человека начинает биться сердце. А паровозы ревут, переговариваются, ночь наполняется их криками - и мысли человека переворачиваются.
Не кажется ему уже, что молодость ушла безвозвратно. Вся жизнь впереди. Он готов поехать сейчас же, завернувшись в одно только тканьевое одеяло. Поехать куда попало, в Сухиничи, в Севастополь, во Владивосток, в Рузаевку, на Байкал, на озеро Гохчу, в Жмеринку.
Сидя на кровати, он улыбается. Он полон решимости, он смел и предприимчив, сейчас ему сам черт не брат. Пассажир - это звучит гордо и необыкновенно!
А посмотреть на него месяца через два, когда он трусливой рысью пересекает Каланчевскую площадь, стремясь к Рязанскому вокзалу. Тот ли это гордый орел, которому сам черт не брат! Он до тошноты осторожен. На вокзал пассажир прибегает за два часа до отхода поезда, хотя в мировой практике не было случая, чтобы поезд ушел раньше времени. (Позже - это бывает.)
К отъезду он начинает готовиться за три дня. Все это время в доме не обедают, потому что посуду пассажир замуровал в камышовую дорожную корзину. Семья ведет бивуачную жизнь наполеоновских солдат. Везде валяются узлы, обрывки газетной бумаги, веревки. Спит пассажир без подушки, которая тоже упрятана в чемодан-гармонию и заперта на замок. Она будет вынута только в вагоне.
На вокзале он ко всем относится с предубеждением. Железнодорожного начальства он боится, а остальной люд подозревает. Он убежден, что кассир дал ему неправильный билет, что носильщик убежит с вещами, что станционные часы врут и что его самого спутают с поездным вором и перед самым отъездом задержат.
Вообще он не верит в железную дорогу и до сих пор к ней не привык. Железнодорожные строгости пассажир поругивает, но в душе уважает, и, попав в поезд, сам не прочь навести порядок. Иной раз в вагоне на верхней полке обнаруживается великий паникер.
- Почему вы поете? - говорит он, свешивая голову вниз. - В вагоне петь нельзя. Есть такое правило.
- Да я не пою. Я напеваю, - оправдывается пассажир.
- Напевать тоже нельзя, - отвечает паникер. - И вообще, если хотите знать, то к пению приравнивается даже громкий разговор.
Через пять минут снова раздается голос паникера.
- Если открыть тормоз Вестингауза, то за это двадцать пять рублей штрафа и, кроме того, показательный суд.
- Но ведь я не собираюсь открывать тормоз! - пугается девушка, отворачиваясь от змеиного взгляда паникера.
- Не собираетесь, а все-таки убрали бы локоть подальше. Сорвется пломба, тут вам и конец. Да и весь вагон по головке не погладит, такое правило.
Этот же голос спустя минуту:
- Нет, нет, гражданин, раму спускать нельзя. С завтрашнего дня вступает в силу осеннее расписание.
- Но ведь погода замечательная. Двадцать два градуса тепла.
- Тепло теплом, а расписание своим порядком.
- Позвольте, но ведь вы сами говорите, что новое расписание только завтра начнет действовать!
- А мы его сегодня применим. На всякий случай. Закройте, закройте! Не задохнетесь!
Через два часа в вагоне говорят уже только шепотом, сидят, выпрямив плечи и сложив руки на коленях.
А с верхней полки раздается равномерное ворчанье.
- Не курить, не плевать, не собирать в житницы! Есть такое правило! Уборную свыше трех минут не занимать, в тамбурах не стоять, в Девятый вал не играть! Есть такое правило!
Но какой реванш берут пассажиры, когда паникер, побежав за кипятком, опаздывает на поезд и гонится за ним, размахивая чайником. Пассажиры радостно опускают рамы и кричат несчастному:
- Ходить по шпалам строго воспрещается! Есть такое правило!
Но больше всего правил на вокзалах. Правила были придуманы на все случаи жизни, но применялись они как-то странно.
Пассажира уговаривали не пить сырой воды, но не предлагали кипяченой. Запрещали сорить на пол, но не указывали, куда бросать мусор. И когда вокзалы превратились в грязные сараи, долго жаловались на пассажиров:
- Вот людоеды! Сидят на полу, когда рядом висит правило: "Сидеть на полу строго воспрещается".
Положение коренным образом изменилось, когда чудное правило сняли, а вместо него поставили длинные деревянные диваны. И странно - никто уже не сидел на полу, хотя правило исчезло.
Все прочие повелительные изречения заменили предметами материальной культуры, и дикий, казалось, пассажир превратился в чистенького кроткого ягненка с розовым галстуком на шее.
Удивительное превращение!
И теперь ночью, заслыша паровозный гудок и воображая себе блеск и грохот высокого вокзала, видишь не взбудораженные толпы мечущихся по перрону людей, а чинно шествующих людей, которых познакомили наконец с самым важным и нужным правилом:

ПЛОХО ОТНОСИТЬСЯ К ПАССАЖИРАМ
СТРОГО ВОСПРЕЩАЕТСЯ

Ильф и Петров...